Ей удалось найти для Игоря место только после Братиславы. У нее клекот в горле стоял, когда стрига перехватил командование над группой, будто так и надо. Но Энеуш промолчал — и сама она тоже. А этот взял, сделал дело — и отдал обратно. И тогда Мэй успокоилась. Потому что тот, кто утверждает, что у оружия нет души, никогда не имел правильного оружия. У Энеуша теперь два меча — только и всего.
Слухи о данпилах ходили в подполье все время. Данпилом, вроде, был первый руководитель "Шэмрока", Чак О’Нейл. Те, кто видел его в бою, рассказывали, что силы он нечеловеческой — и заживало на нем как на варке; говорили и об остервенелой набожности. Официально считалось — и в СБ, и в подполье, — что он сумасшедший. Все, кто был знаком с его воззваниями, в это легко верили: не может же нормальный человек серьезно писать, что старшие — порождения Сатаны. Они, конечно, дрянь и всех их надо бы под корень, но Сатана — это только в больном мозгу уместиться может. Но вот появился стрига и этот поп, и Мэй читала в глазах Энеуша готовность принять существование Сатаны хотя бы как рабочую гипотезу. А вот это уже было серьезно.
Что это для тебя? — допытывалась она поначалу, когда опасалась за его рассудок. Как ты это себе представляешь — Бог, дьявол и все прочее? С трудом, признался он. Многое не укладывается в голове, целая куча там разных антиномий, типа свободы воли и благодати, или всемогущества и попущения злу… Я вообще стараюсь над этим голову не сушить, для меня это свод правил. Мне их пересказали, дали прочитать, я нашел их приемлемыми и принял. Может быть, это в какой-то момент даст мне козырь в борьбе с варками, а если и не даст — ну, это, по крайней мере, не больно и бесплатно. И что, и все? — удивлялась Мэй. Вот просто свод правил — и только? Нет, не только, — Энеуш ответил на этот вопрос, слегка помявшись. Ты будешь смеяться. Не буду, честное слово. Скажи. Хорошо, только ты правда не смейся. Мне сказали, что эти чудеса — ну, спонтанные исцеления, как минимум — совершались и у евреев, и вроде бы даже у мусульман… Но если бы Костя был раввином, и вот точно так же изгнал из Игоря симбионта — я бы все равно не обратился в иудейство, со всем моим уважением. Бог, который где-то там вне времени, вне всякой опасности сидит и рулит, и свысока нам тут попускает то Полночь, то орор, то высоких господ — не нравится мне этот Бог, хоть вы мне сто вампиров перед самым носом исцелите. Это Бог не из моего клуба. А тот, который один раз повисел на кресте и усвистал обратно на свое небо, чтобы рулить вне всякой опасности — он из твоего клуба? Ну вот, а сказала, не будешь смеяться. А я не смеюсь. Мне совсем не смешно. Я хочу знать, с чем ты связался, с чем я связалась. Ты связалась со мной. Мэй, прошу, пойми меня. Мне очень важно, чтобы ты меня поняла. Ты знаешь, что о нас говорят и думают люди, большинство людей. То же, что мы говорили об О’Нейле, и еще хуже. Нас ненавидят, Мэй. И часто — за дело. И мы перегораем от того, что перестаем видеть смысл во всем этом. Когда Ростбифа и этих добровольцев несчастных грузили в труповозку, я стоял в толпе — и не видел ни одной слезы. Ни одной. Тут задумаешься — а нужно ли все то, что мы делаем? И кому? И не уроды ли мы в самом деле? Может, мир в порядке — а спятили мы? Может, это нормально — отдавать людей на съедение, а мы дурью маемся? Может, то, что нас травят, как крыс — правильно? А там, в деревне, я валялся раненый и читал Евангелие… и мне как будто сустав вправили, Мэй. Я понял, что мы не уроды. Что бы ни говорили о нас, мы не уроды. Мы восстали против того, что и в самом деле терпеть нельзя. Для кого как, а для меня вот это была благая весть, самая лучшая на свете. И Он — парень из нашего клуба.
И вот тут Мэй поняла, что такое сохраниться агнцем в двадцать лет, будучи при том активным боевиком. И ей очень-очень захотелось, чтобы существовала вечная жизнь и воскресение мертвых. Потому что тогда можно будет найти Ростбифа и отпинать как следует по костлявой дупе за то, что он сделал с Энеушем. И с существованием попа она тоже окончательно примирилась. Если Энеушу нужен человек, который каждый раз будет смывать дерьмо с его души и говорить «все в порядке, Красная Шапочка, ты опять девочка» — так тому и быть.
…Мэй встала, подошла к мужу, обняла за талию и потерлась щекой о щеку. Разглядела, как покраснели плечи и спина там, где их не прикрывала майка.
— Ты, кажется, спину спалил. Подожди, сейчас я за кремом сбегаю.
Мэй спустилась в салон, мимоходом кинув взгляд на малого — тот бегал по эфиру, мурлыча себе под нос Bonnie boat. На шотландские повстанческие песни его подсадил Эней, а того — отец. У Мэй что-то холодное провернулось в животе. Она не могла до конца принять этого мальчика. Даже стрига был как-то родней: его мир тоже распадался на «до» и «после». А Енот жил пока так, словно может вернуться назад. И не так уж ошибался. Не нуждайся группа в первоклассном «кузнеце» — отправили бы парнишку в тихую гавань. Вроде отец у него жив, и даже на легалке…
Послушной "Стрелой" в хорошую погоду могли, не напрягаясь, управлять двое. Энеуш распределил шесть четырехчасовых вахт так, чтобы в каждой на одного человека, знающего морское дело, приходилось по одному новичку. Мэй достался в напарники Кен. Сейчас он возился на кухне — оттуда тянуло, конечно же, картошкой — готовил обед себе, напарнице и тем, кто придет, сменившись с вахты. Кен — это всегда картошка. Как ни странно, он действительно её любил. И действительно умел готовить очень вкусно. А от однообразия спасала смена поваров.
Мэй вернулась к Энеушу, открыла тюбик и начала осторожными движениями смазывать покрасневшую горячую кожу.
Энеуш длинно выдохнул.
— Знаешь… ты лучше подмени меня на пять минут на штурвале. Я сам смажусь. А то впилимся прямо в стенку.
Мэй вытерла руки о джинсы и перехватила у него штурвал. Яхта смены рулевого не заметила — так и шла, как по ниточке.
— Какая ты красивая, когда вот так стоишь, — смазывая солнечные ожоги, Энеуш не сводил с нее глаз. — Я тебе сегодня уже говорил, что я тебя люблю?
— Два раза.
— Тогда для ровного счета — я люблю тебя, Мэй. Знаешь, нам всё-таки придется рискнуть. Я до самого больного места не достаю.
Они опять поменялись местами, и Мэй смазала последний сухой участок, открытый низким вырезом майки, — между лопаток.
— Ты уже обедала?
— Ещё нет.
— Тебе через сорок минут заступать. Сходи пообедай. Скажешь мне, с чем сегодня картошка.
Ей хотелось поцеловать его, да что там поцеловать — немедленно уволочь в каюту. Но она удержалась. Даже волосы не взъерошила — ласкаться, когда стригай на борту, не могла. И не важно, спит он там или не спит. Так что она просто кивнула и пошла на камбуз.
Малой перешел с Bonnie Boat на Dainty Davie — ага, это он воткнул в ухо "ракушку" и подпевает… Десперадо в каюте — а стригай похрапывал спал тихо. Как покойник. Бедняга Десперадо, не повезло с напарничком. И… вообще не повезло.
— Что у нас на обед? То есть, я хотела сказать — какая картошка у нас на обед?
Кен беспомощно улыбнулся и развел руками:
— Печёная.
Он приоткрыл дверцу гриля и показал серебристые шарики. На шпажках вертелись сосиски, уже румяные по краям разрезов.
…А дальше? — подумала она. Что будет дальше? Что будет, когда они убьют всех, кто должен быть убит? У Энеуша какие-то туманные планы, новая организация и все такое… Забавно было бы — они шестеро во главе подполья. Сложно представить. Скорее всего, нас шлепнут раньше.
Впервые её пугала смерть. Потерять Густава было тяжело. Потерять Энеуша… тяжело было даже думать.
Она не могла называть его Анджеем. Анджеем был худой мальчишка, замкнутый до того, что порой Мэй думала — а не аутик ли он часом? Со временем, правда, выяснилось, что интеллектуальный столбняк накатывает на него лишь в её присутствии. В додзё он занимался как-то остервенело, выжимая из себя всё. А Ростбифа, похоже, боготворил. И Ростбиф этим пользовался, собака. Агнец ему, видишь ты, нужен был, незапятнанный рыцарь Галахад… Подавив приступ ярости, Мэй заставила себя улыбнуться попу.